Мур, или "...она была одно страдание"

          "О Муре все говорили с уверенностью, что это он виновен в смерти матери. Его называли бесчувственным, высокомерным. Эдуард Бабаев вспоминал, как одна дама бросилась к Муру с вопросами о матери, на что он холодно оборвал ее: "Разве вы не знаете, что Марина Ивановна повесилась!" Женщина была потрясена. Так было со многими другими, кто пытался его пожалеть; он по-своему защищался.
          То, что он чувствовал на самом деле, что понял за год сиротской жизни в Ташкенте, - все свои горькие мысли он доверит в письме от 8 января 1943 года Муле Гуревичу. "Я вспоминаю Марину Ивановну в дни эвакуации из Москвы, ее предсмертные дни в Татарии. Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю; она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал ее и злился за такое внезапное превращение... Но как я ее понимаю теперь! Теперь я могу легко проследить возникновение и развитие внутренней мотивировки каждого ее слова, каждого поступка, включая самоубийство. Она тоже не видела будущего и тяготилась настоящим, и пойми, пойми, как давило ее прошлое, как гудело оно, как говорило!"
          Невозможно представить, что эти слова писал человек с холодным сердцем, хотя даже Аля от насмешливых и язвительных писем юноши-подростка приходила в негодование и называла брата бесчувственным Каем. А он продолжал свой анализ, он ведь должен был понять, осмыслить происхождение рока, который поглотил всю их семью.
          "Мне кажется, что для нашей семьи это проблема взаимосвязи трех величин: настоящего, прошлого и будущего, - основная проблема. Лишь тот избегает трагедии в жизни, у кого эти величины не находятся в борьбе и противодействии, у кого жизнь образует одно целое. У С<ергея>Я<ковлевича> всегда преобладало будущее; только им он и жил. У М<арины>И<вановны> всегда преобладало прошлое, многое ей застилавшее. Об Але не говорю - не знаю. Я же всегда хватался за настоящее, но в последние времена это настоящее стало сопротивляться и прошлое начало наступление. И в том, что у каждого из членов нашей семьи преобладала одна из этих трех величин - в ущерб другим, в этом-то наша трагедия и причина нашей уязвимости, наших несчастий;  у всех отсутствовала единая мера, которая бы измеряла явления всех трех величин. Вполне возможно, что такой меры вообще не существует, но мы это отсутствие осознали с особой силой".
          "...он сделал сестре в письме характерное признание: "...Лишь теперь я понял, какое колоссальное положительное значение имела в моей жизни семья. Вплоть до самой смерти мамы я враждебно относился к семье, к понятию семьи. Не имея опыта жизни бессемейной, я видел лишь отрицательные стороны семейной жизни, по ним судил - и осуждал. Мне казалось, что семья тормозила мое развитие и восхождение, а на деле она была не тормозом, а двигателем. И теперь я тщетно жалею, скорблю о доме, уюте, близких и вижу, как тяжко я ошибался. Но уже поздно".
          Как эти слова могли осчастливить его мать, которая до последней минуты ощущала острое чувство вины перед сыном!"
          "26 ноября 1943 года за столом неподалеку от меня появился очередной новичок, и я на переменке узнал, что фамилия его Эфрон, зовут - Георгием; наш однокурсник Дима Сикорский называл его Муром, - писал в воспоминаниях Анатолий Мошковский.  - Лицо у Георгия было очень интеллигентное: высокий бледный лоб, орлиный нос и длинные узкие иронические губы. Во всем его облике чувствовалась порода - в четких чертах лица, в умных светло-серых глазах, в подбородке, даже в этой бледности... Достоинство, взрослость, опыт, умение, как мне казалось, далеко видеть и глубоко понимать.
          Как скоро выяснилось, мы с ним были ровесники - по восемнадцать, но он казался лет на пять старше, умудренней, образованней меня."
         "А как же Митя Сеземан?.. Он успел прочесть письма и дневники Мура и был немало удивлен, что Мур  столько писал о нем, считая его лучшим другом, что посвящал ему больше места в своих записках, нежели великой матери. Сеземан отозвался о Муре, под впечатлением от прочитанных дневников, как о человеке эгоистичном, вздорном, холодно воспринявшем смерть Цветаевой. Его шокировало письмо, которое дошло до него спустя 50 лет, где Мур мимоходом пишет о самоубийстве матери и переживает о том, как бы им найти друг друга в хаосе войны. Кажется, Митя так и не понял этого странного юношу. Не понял его мыслей о самом себе, о матери, о своей семье, истории. Как же мог Мур рассказать все, что он чувствует, оставшись без матери, как мог показаться другу жалким и беспомощным? Мог ли он рассказать о голоде, одиночестве, страхе войны?..
           Чем же была эта короткая жизнь? Что она была призвана доказать и показать на этой земле?.. Мур сделал Муле Гуревичу горькое признание: "Около меня не нашлось ни одного человека, который, взяв меня за обе руки, внятно произнес бы мне: "Жизнь - впереди, война - кончится; не горюй, ничто не вечно, трудности закалят тебя, всё идет к лучшему..." ...я знаю эти слова; они мне были очень нужны, но никто их не произнес, и вокруг меня был тот же человеческий хаос, что и вокруг Марины Ивановны в месяцы отъезда из Москвы и жизни в Татарии. <...> Она совсем потеряла голову... она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал ее и злился на нее за такое внезапное превращение... Но как я ее понимаю теперь!"

 

Георгий Сергеевич Эфрон. 1941

(из статьи Натальи Громовой "Жизнь и гибель Георгия Эфрона", опубликованной в журнале "Нева" №10 2012 год, фото из книги Виктории Швейцер "Марина Цветаева" )